Из воспоминаний Мартемьянова Василия Семёновича.
(16.02.1909 – 02.08.1995)
Продолжение, начало здесь.
1915 год.
Глава первая. Я постигаю грамоту.
В пятнадцатом году в школу ходили Таня и Санька. Анфим, оставшись в третьем классе городской школы на третий год, бросил её. Не потому, что он был неспособен, а потому, что не хотел учиться дальше, его больше привлекала улица. Надо сказать, что на учёбу все мои братья и сестры были способны, Таня ходила в четвертый класс, а Санька — в третий. В то время у нас жил двоюродный брат, 15-летний Антонин, сын дяди Василия, брата отца. Наш отец был опекуном Антонина, который ходил в пятый класс, кроме того, у нас еще жила его младшая сестра третьеклассница Шура, ровесница Саньки.
В этой «учащейся» обстановке я стал познавать грамоту. Буквы выучил быстро, все, кроме буквы Р, которую произносил неправильно, особенно в сочетании с другими согласными. Например, слово «германец» написал как «керманес», или слово «дом – «дыом», и так далее. Вскоре я научился и читать, причём для моего возраста вполне неплохо. Отец купил мне, на зависть Саньке, карандаш, у которого на втором конце была прикреплена резинка, и я основательно увлекся рисованием. Всё, что попадало под руку, в смысле бумаги я использовал для рисования.
Вскоре об успешных моих занятиях грамотой стали знать все, кто прикасался к нашей семье. Наш отец сильно увлекался чтением книг, у него была обширная библиотека, много книг было на чердаке, говорили, среди них были и запрещенные. Все грамотные члены семьи также были увлечены чтением. Были сочинения Вальтера, Скотта, Майн Рида, Жюль Верна. Вообще, множество книг на приключенческие темы, но были произведения и Льва Толстого, и Чехова. Все это читалось и перечитывалось. Конечно, шестилетний ребенок не мог это читать, но часто Таня или Антонин читали вслух. Мать была неграмотная, поэтому читали больше для неё, она любила слушать.
Жаль, что от отцовской библиотеки ничего не осталось. Читать книги все любили, а сохранить их не смогли. Часть книг пошло на курево в тяжелые 18-20 годы, часть растащили, некоторые были отданы отцом знакомым, а потом забыты, а часть осталась в наследство Мартемьянову Якову Платоновичу, которому был продан наш дом в 1922 году. Кроме детских книжек я познавал грамоту из игр, которые культивировались в нашей семье. Это отгадывание слов по первой и последней букве. Слова старались подбирать подлиннее и помудренее, и так как шла война, то и слова подбирались соответствующие, например «керманес» долго не могли отгадать, а в итоге я получил взбучку от Саньки за неправильную загадку.
Или игра в города, кто больше знает городов на букву «Л», или «К», или «Р». Или называли слово и надо было по последней его букве назвать другое, или кто больше всех в нашей станице знает Мишек или Ванек. Игры в карты тоже давали какое-то развитие. Взрослые играли в «короли», «шестьдесят шесть», «пятилистник», «базар», «подкидного дурака», мы, дети, в «пьяницу». Сама обстановка в нашей дружной большой семье давала положительные стороны в воспитании нас. Я никогда не слышал от отца нецензурных слов, он никогда не ругался, редко драл уши, когда кто-то из нас выводил его из себя, шлёпал ремнём, но больше для профилактики, иногда ставили в угол. Не было и ругани между отцом и матерью.
Отец пользовался большим авторитетом своей грамотностью и начитанностью, своим служебным положением, тем, что он был прекрасным наездником, участвовал в соревнованиях, брал призы, был адьютантом у полковника Таубе, был с ним в Питербурге, участвовал в русско- японской войне. Мать же пользовалась славой, как хорошая мастерица по выделке овчин, вязке сетей, варке мыла и, главное, шитьем верхней одежды и шапок. Все это заставляло детей гордиться своими родителями и следовать их примеру.
Глава вторая. Отголоски войны.
У нас в горнице висела политическая карта мира. В верхнем левом углу были изображены наш царь Николай II и правители наших союзников по войне. На этой карте отец обозначал флажками линию фронта. Его, как бывшего военного, беспокоило положение на фронтах. В то время мы понятия не имели о политических взглядах отца. Отец выписал какую-то газету и часто читал вслух матери о наших доблестных войсках. Особенно его интересовало положение на турецком фронте, где был наш Алексей. От него довольно редко приходили письма, видимо уход его жены от нас и отъезд её в Омск, и заявление её, что она с ним жить не будет, заставляли его больше молчать. Сына своего она оставила у нас.
На одной стене висели две лубочные картины. На одной из них — бегство немцев от яростного наступления или налета небольшого отряда казаков, которые размахивали обнаженными шашками и рубили немцев. На другой выдуманный герой Кузьма Крючков гнал один большую группу немцев. Этому мы, конечно, искренне верили, восхищались героем войны, и часто приходила мысль, что и наш Алексей тоже должен быть таким, как Кузьма Крючков. Особенно это доказывало то, что в одном из писем он сообщил, что его наградили Георгиевским крестом за удачную вылазку в тыл турок и добычу — захват языка.
Много шло разговоров о войне, о новом наборе призывников, письма с фронта шли неутешительные. В начале 15 года получили письмо от Алексея, а с ним и фотографию. Снято пять казаков с обнаженными шашками. Мать часто вздыхала о своем первенце, Алексее. Она его сильно любила и баловала, что потом сильно сказалось на его жизни. Немного об Алексее. Рос он отчаянным баловником, неохочим до работы, у него было два прозвища «ботётё» и «ведьма». Что означало «ботётё», никто не знал. Некоторые говорили, что в России в Саратовской губернии, откуда прибыли наши предки, в семье Ивановых, предков моей матери, был разбойник Трошка с этим прозвищем. «Ведьмой» же его прозвали за неслышную походку. Он мог незаметно и неслышно подойти к группе парней, своим противникам, и молодецким, разбойным криком или свистом разогнать их, и незаметно скрыться.
Весь пятнадцатый год от Алексея не было вестей, только в начале шестнадцатого года отец принес от него письмо. Что было написано в письме, я не знаю, но было ясно, что оно неутешительное, потому что мать утирала слезы концом платка, а отец успокаивал её. Но фотографию я запомнил хорошо, потому что она долго ещё хранилась у нас. Этот снимок был совершенно не похож на присланные ранее. На фото три казака, но вид у них совсем не бравый, а больше они похожи на солдат-пехотинцев. Через некоторое время мы узнали, что Алексей пропал без вести. И только в апреле 1917 года, когда он возвратился в солдатском обмундировании домой, мы узнали, что он был в плену у турок. Конечно, радости материнской не было предела!
Глава третья. Лето 1915 года
Еще в раннем детстве мой старший брат Санька возненавидел меня за то, что родители внушили ему, что поскольку он самый младший в семье, то их дом достанется ему. Но тут родился я, и оказался не у дел. По рассказам старших, еще когда я был в люльке. он постоянно меня задевал и грозил кулаком, когда никто не видел. Даже когда родился младший брат Иван, его отношение ко не изменилось. Его даже злило, что у меня были большие способности к рисованию и грамматике. Характер у него был очень скверным, никому не давал спуска. Мое защитой от него были только слезы, громкий плач и даже рев, вот и выработался у меня условный рефлекс защиты против обидчиков.
И было удивительно, когда, играя с Ванькой в догонялки, мне дверью раздробили мизинец левой руки до первого сустава, а было это летом 15 года, я не только не заплакал «сгоряча», но и после, когда почувствовал сильную боль и когда фельдшер Иванов Антон Иванович удалял раздробленный сустав, и вообще не плакал как бы это не было больно мне. Пришел отец, похвалил меня за проявленную стойкость, что возвысило меня в своих глазах и настроило против Саньки.
После «больницы», которая состояла из одной комнаты и одного фельдшера Антон Ивановича, я в сопровождении 13-летней сестры Тани, вернулся домой. Все с восхищением и сочуствием смотрели на меня. Вот тут-то я почувствовал себя чуть-ли не героем. В эти дни я услышал историю о Саньке, в которой он тоже пострадал и чуть не остался без языка. На нашей улице рядом с нашим домом сруб строящегося дома. Как обычно, ребятишки свободное время проводили на нем. Там стояли еще трубы, по которым они со второго этажа съезжали вниз. Так во время озорства каким-то непонятным образом Саньке бревном придавило язык, да так, что язык висел на тоненькой шкурке. Отец говорил, что у Саньки была привычка высовывать язык.
Все лето Санька не мог говорить, но все обошлось. Уже в возрасте он со смехом показывал нам язык, на котором был виден рубец. Удивительно, но разговаривал он нормально, даже в детстве. Живучий наш род!
